По некоторым данным автор данного текста - наш всеобщий любимец Виктор Зенович.
Честно говоря, я сомневаюсь. Но, как бы то ни было даже слух о приложенной руке Мэтра заставляет отнестись к тексту с повышенным вниманием.

ЖУТКИЙ СВЕТ В АВГУСТЕ

1


Сидя у дороги, глядя, как поднимается к ней по косогору дикого розового цвета Daewoo Nexia, девочка - вамп, по имени Лина думает: "Я пришла из Питера; в пути мне повстречались четыре зомби. Двух я убила, двух покалечила". Думает: "меньше месяца в пути, а уже в Калужской области. Хорошо бы встретить мальчика, с которым веселее гасить проклятых зомби ".
Лина раньше так далеко от дома не бывала, но, пока зомби не сожрали ее отца с матерью, раз по шесть, по восемь в году, по субботам, ездила в город Грехов - в лиловом Lamborgini, в платье, заказанном на e- buy , босые ноги на коврике, туфли от Prada, завернутые в бумагу, положив рядом с собой на сиденье. В туфли обувалась перед самым городом. А когда подросла, просила отца остановить тачку на окраине, слезала и шла пешком. Отцу не говорила, почему хочет идти, а не ехать. Он думал - девочка бросает понты . И, в общем, был прав : Лина думала, что, если она идет пешком, люди принимают ее за простую.
Отец с матерью умерли, когда ей было двенадцать, - в одно лето, в крутом коттедже на Рублевке из тридцати трех комнат и передней, без решеток на окнах, в комнатах, где вокруг голландских абажуров понтовались друзья Лины, а пол был выложен инкрустированной бриллиантами итальянской плиткой. Она была младшей из детей, оставшихся в живых после нападения зомби.
Мать умерла первой. Зомби напали на нее в бассейне. Умирая, она сказала: "За папой ухаживай". Лина ухаживала. Однажды отец сказал: "Поедешь в Питер с Макиловым. Собирайся, чтобы к его приезду была готова". И умер. Макилов, ее брат, приехал на вишневом Aston Martin, с прикольной такой аэрографией: русалка занимается сексом с дельфином. Отца похоронили днем на Новодевичьем и поставили памятник работы Зураба Церетели. Утром она уехала навсегда - хотя, может быть, и не понимала этого, - в салоне Aston Martin, с Макиловым, в Питер.
Тачка была чужая, брат угнал ее с парковки Мосгордумы.
Брат был питерским кидалой. Все мужчины на Рублевке тоже были кидалами или при них. Разводили лохов. Разводили вот уже семь лет, и еще через семь должны были развести всех окрестных лохов. Тогда кидалы свалят в другое место. Но часть парнишей останется, - потому что новые лохи часто приезжают на Рублевку, думая, что уж где-где, а тут кадал нету, и крутые дома, поражая взор, будут торчать среди деревень окружающего быдла.

Брат был двадцатью годами старше Лины и давно жил в Питере. Когда он забирал ее к себе, она его почти не помнила. Он жил в четырехкомнатной квартире на Невском, с женой, изношенной от солярия и родов. Чуть ли не по полгода в году невестка Лины либо ходила на сносях, либо оправлялась после родов. В это время Лина делала всю работу по дому и смотрела за другими детьми. После она говорила себе: "Потому, видно, и сама так быстро обзавелась".
Спала на кухне, так как больше места не было. Там было окно, которое она научилась бесшумно отворять в темноте - потому что в кухне спали, кроме нее, сперва дядя из-под Воркуты, потом две тети из Тамбова.
Впервые открыла окно на девятом году своей жизни у брата. Она и открыть-то его успела всего раз десять, когда обнаружила, что его вообще не следовало открывать. Сказала себе: "Такое, видно, мое счастье".
Невестка сказала брату. Тут только он заметил, что Лина округлилась, а мог бы заметить и раньше. Он был суровый человек. Добродушие, мягкость, молодость (а было ему лишь сорок) и почти все остальное, кроме упрямой, безнадежной стойкости да угрюмой родовой гордости, вышло из него с кровью на стрелках.
Он обозвал ее проституткой, кричал, что она опозорила честь кидалы. Он угадал виновника (молодой дворник - таджик жил в подсобке в парадном), но она не признавалась, хотя виновник отбыл полгода куда-то. Она твердила только: "Он меня вызовет. Он сказал, что вызовет меня", - непоколебимо, по-овечьи, черпая из тех запасов терпеливой прочной верности, на которые рассчитывает каждый Джамшут Ибрагимбеков, - не имея, впрочем, намерения оказаться под рукой, когда в этом будет нужда.
Двумя неделями позже она снова выбралась через окно. Теперь это далось нелегко. "Было бы раньше так трудно, небось бы теперь не пришлось вылезать", - подумала она. Она могла бы уйти через дверь, днем. Никто бы ее не удерживал. Может быть, она это понимала. Но предпочла - ночью через окно.
С ней было золотишко и другие пожитки, оставшиеся от прошлой беззаботной жизни, аккуратно увязанные в платок. В узелке лежали, среди прочего, снадобья от зомби и вампиров, а также голубого цвета iPhone 3G. Башмаки на ней Reebok - подарок брата. Поношены самую малость, - никто из них раньше такое дерьмо, как Reebok не носил. Почувствовав под ногами Невский, она сняла башмаки и понесла в руках.
Так шла она вот уже почти месяц. Четыре недели пути и в сознании отпечатавшееся далеко - как мирный коридор, вымощенный крепкой спокойной верой, населенный добрыми безымянными лицами и голосами: "Джамшут Ибрагимбеков? Не знаю. Чтоб где-нибудь поблизости такой жил - не слыхал. Дорога эта? В Калугу. Может, он там. Может быть. Вон "жигули" в ту сторону. До места - не до места, а все подвезет", - и вот разматывается позади длинная однообразная череда мирных и неукоснительных смен дня и тьмы, тьмы и дня, сквозь которые она тащилась в одинаковых, неведомо чьих машинах, попутно убивая зомби.
Розовый Daewoo Nexia поднимается к ней по косогору. Лина миновала ее милю назад.
Тачка стояла у забегаловки "Собачья радость". Лина увидела тачку, увидела за столиком в забегаловке двух мужиков. Только раз взглянула на тачку и мужиков, один лишь взгляд кинула - емкий, быстрый, простодушный и проницательный. Она не остановилась, скорей всего мужики в "Собачьей радости" даже не заметили, как она взглянула на них и на Daewoo Nexia. Она не оглядывалась. И, скрывшись из виду, продолжала идти, ступая медленно в расшнурованных Reebokах, пока не взошла на пригорок в миле от них. Там она села на краю неглубокой канавы, свесила ноги, сняла башмаки. Немного погодя услышала мотор тачки. Сперва его было слышно. Потом стало видно, как она поднимается по косогору.
Трескучие оглушительные раскаты дрянного корейского движка разносятся за полмили над знойной сосновой одурью и безмолвием августовского дня. До того ничтожно перемещение Daewoo Nexia , что кажется, она замерла навеки, подвешена на полпути - невзрачной бусиной на рыжей шелковине дороги. До того, что устремленный на нее взгляд не может удержать ее образа, и зримое дремотно плывет, сливается, как сама дорога с ее мирным, однообразным чередованием дня и тьмы, как нить, уже отмеренная и вновь наматываемая на катушку. До того, наконец, что кажется, будто этот вялый, оглушительный звук ничего не означает и доносится из какого-то пустячного, ерундового места, отдаленного больше, чем расстоянием: морок, блуждающий в полумиле от собственных очертаний.
"Так далеко слыхать, когда самой еще не видать", - думает Лина.
Ждет, уже не следя за тачкой, а мысль течет досуже, быстро, плавно, полная безымянных добрых лиц и рож зомби: " Джамшут Ибрагимбеков? Спрашивала, говоришь, в Москве? Эта дорога? В Калугу. Обожди тут. Скоро элекричка будет в ту сторону, докуда едет - подвезет".
Думает: "А если он до самого Душамбе едет, Джамшут меня услышит прежде, чем увидит. А потом увидит меня и разволнуется. И двоих увидит прежде, чем вспомнит".


Сидя в галимой забегаловке "Собачья радость", Армстидов и Уинтерботоменко видели, как она прошла по дороге. Они сразу увидели, что она молодая, беременная, нездешняя и очень сексуальная.
- Интересно, откуда это у ней живот, - сказал Уинтерботоменко.
- Интересно, издалека ли она его несет, - сказал Армстидов.
- Видать, нагуляла в Москве, провинциальная дура, - сказал Уинтерботоменко.
- Да нет, видать. А то бы я слышал. Это по моей части. И там, в моем отделении, ничего на нее нет. Тоже слышал бы.
- Твое отделение опозорил Евсюков. А она, видать, не просто так гуляет, - сказал Уинтерботоменко. - Не такая у ней походка.
- Не долго ей одной гулять, будет ей попутчик, - сказал Армстидов. - Сколько, блд, извращенцев разных...
Женщина уже удалялась - медленно, со своей набрякшей очевидной ношей. Она словно бы и не взглянула на них, когда проходила мимо - в выгоревшем синем балахоне с Michael Jackson на спине, с Bluetooth-гарнитурой в ухе и сумочкой из "Фрегата".
- Не из ближних мест идет,- сказал Армстидов. - Ишь как потопывает, - верно, порядком отшагала, и еще шагать да шагать.
- Неплохая корма, - сказал Уинтерботоменко.
-Видали и лучше, - сказал Армстидов.
Женщина шла. Не оглядывалась. И медленно ушла из виду - налитая, обстоятельная, неутомимая, как сам набирающий силу день. Ушла и из их беседы, и, может быть, даже - из их сознания. Ибо, чуть подождав, Армстидов сказал то, что надумал сказать. Он уже дважды заявлялся сюда - приезжал за пять миль на Daewoo Nexia и с бесконечной неторопливостью и уклончивостью ментовского племени по три часа сидел в "Собачьей радости", попивая зубровку - для того, чтобы сказать это. Предложить Уинтерботоменко цену за конфискованный героин, который Уинтерботоменко хотел продать. И вот Армстидов посмотрел на солнце и предложил цену, которую предложить задумал, лежа в постели три дня назад.
- Я знаю одного в Переделкине, который отдаст за такую цену, - сказал он.
- Так ведь брать надо, - сказал Уинтерботоменко. - Дешевка-то какая.
- Ну да, - сказал Армстидов. Сплюнул. Снова посмотрел на солнце и встал.- Да-а, видать, домой пора собираться.
Он влез в тачку и выжал сцепление. Дрянная тачка не заводилась. Уинтерботоменко подошел к машине и облокотился на крышу.
- Да, брат, - сказал он. - За такие деньги я сам бы взял. А ты не возьмешь - провалиться мне, коли я сам его не куплю за такую цену. А не хочет ли тот хозяин Daewoo Nexia свой отдать за пятихатку? Нет?
- Ну да, - говорит Армстидов. - Прощай, таможня.
Тачка заводится. Армстидов , выруливает на шоссе, не оглядывается. Но и вперед, должно быть, не смотрит - потому что женщины, сидящей в канаве у дороги, не видит до тех пор, пока машина не поравнялась с ней. В тот миг, когда он узнает Майкла Джексона на балахоне, он не может понять, заметила ли она вообще повозку, и уж совсем никому не понять, взглянул ли он сам на нее хоть раз, когда без малейших признаков перемещения они медленно приближались друг к другу по мере того, как оглушительно вползала на косогор корейская развалюха.
Из-под ярко-розовой челки, полинявшей от солнца, она смотрит спокойно и любезно-молодая, миловидная, бесхитростная, доброжелательная и живая. Она еще не шевельнулась. Под балахоном того же блекло-синего цвета тело ее грузно и неподвижно. Сумка лежит на коленях. Она без колгот. Босые ступни на дне канавы - сдвинуты. Жизни в них ничуть не больше, чем в тяжелых, пыльных Reebokах, которые стоят рядом. Из тормознувшей Daewoo Nexia высовывается Армстидов, сутулый, с выцветшими глазами. Он видит, что сумка из крокодильей кожи.
- Далеко ли идешь? - спрашивает он.
- Да вот, хотела засветло еще малость пройти, - отвечает она. Она встает и поднимает башмаки. Медленно и неторопливо выбирается на дорогу, идет к машине. Армстидов ждет. Тачка трогается.
- Спасибо вам, - говорит она. - Уморилась - на ногах-то.
Кажется, Армстидов и не посмотрел на нее ни разу открыто. Однако он уже заметил, что обручального кольца у нее нет. Теперь он на нее не смотрит.
Тачка снова предается ленивому громыханию.
- Издалека ли идешь? - спрашивает он.
Она переводит дух. Это даже не вздох, а спокойный выдох - как бы
спокойного изумления.
- А и впрямь конец немалый. Я иду из Питера.
- Из Питера? Ядрить твою мать! С этакой тяжестью? Где же семья твоя?
Она тоже на него не смотрит.
- Думаю встретить его где-нибудь там. Может, вы его знаете. Зовут его Джамшут Ибрагимбеков. Тут по дороге говорили, в Калуге он, на вокзале дворником устроился, чтоб мой брат ему башку не отстрелил.
- Джамшут Ибрагимбеков. - Армстидов произносит имя так, что ясно - расист. Они сидят рядышком на продавленных сиденьях со сломанными пружинами. Ему видны ее
пальцы с крутым макияжем и профиль; она слегка похожа на Скарлетт Йоханссон. Она, должно быть, следит за проселком, стелющимся за окном .
- И ты всю дорогу сама, пешком прошла, за ним охотясь?
Она отвечает не сразу. Наконец говорит:
- Люди все добрые попадались. Такие добрые люди. Лишь четыре зомби.
- Зомби - чепуха. И бабы, что ли, добрые? - Украдкой смотрит на ее профиль и думает: "Не знаю, что Марта скажет", думает: "Пожалуй, знаю, что Марта скажет. Бабы, они не так чтобы очень добрые, а скорей хорошие. Мужчина - он может быть. А баба - только плохая добра будет к другой бабе, которая в доброте нуждается.
Думает: "Как же. Знаю, знаю я, что Марта скажет".
Она сидит неподвижно; профиль неподвижен, щека.
- Прямо удивительно, - говорит она.
- Что идет по дороге незнакомая девушка, в положении, - и люди догадываются, что в Москве залетела от придурка какого-то?
Daewoo Nexia глухо урчит. Она не шевелится.
- И собираешься его найти и яйца оторвать.
Она не шевелится, - наверно, следит за медленным бегом дороги; даль, должно быть, дорогой прорезана, резка.
- Думаю, что найду. Дело немудреное. Он будет там, где таджики собираются, ширяются и гашишем балуются. Он всегда был до этого охотник.
Армстидов крякнул, грубо, со злобой.
- Чертов карбюратор! - говорит он и себе говорит - уже подумав, еще не произнося: "Найдет ведь. Спохватится парень, что маху дал, да уж причиндалов не воротишь".
Солнце клонится к западу, час ему до горизонта, до коротких летних сумерек - час. Они на развилке; в сторону отходит дорожка еще тише и глуше этой.
- Приехали, - говорит Армстидов.
Женщина сразу оживает. Она наклоняется и подбирает башмаки, - видимо, не хочет надевать их в тачке, чтобы его не задерживать.
- Большое вам спасибо, что подвезли, - говорит она.
Daewoo Nexia остановилась. Женщина готовится слезть.
- Если и доберешься к закату до Тихоновой Пустыни, все равно оттуда еще двенадцать миль до Калуги, - говорит Армстидов.
Она с трудом удерживает башмаки и сумку в одной руке, чтобы опереться другой, когда будет вылезать.
- Пойду-ка я, пожалуй, - говорит она.
Армстидов смотрит на спидометр.
- Поехали, заночуешь у меня, - говорит он, - там хоть бабы... женщина тебе... если что. С утра первым делом отвезу тебя в Тихоновку, а там, глядишь, кто-нибудь тебя прихватит. В субботу всегда попутку найдешь. Не убежит он от тебя за ночь-то. Коли есть он в Калуге, так и завтра там будет.
Она сидит не шевелясь, все пожитки - в одной руке, чтобы удобнее было вылезать. Смотрит вперед, куда убегает змейкой дорога, разлинованная косыми тенями.
- Несколько дней у меня еще есть, пожалуй.
- Ну да. Времени у тебя вдоволь. Только попутчик у тебя появится с часу на час - который ходить не умеет. Поехали ко мне.
Тачка сворачивает на малоезжую дорогу. Женщина опускается на сиденье, но по-прежнему держит Reebokи и сумку. Ей страшно и она уже жалеет, что напросилась. Попутчик кажется ей похожим на зомби.
- Я не обременю, - говорит она. - Хлопот со мной не будет.
- Ну да, - говорит Армстидов. - Поехали со мной.
"Вот они, бабы, - размышляет Армстридов. - Сама же первая в койку с мужем сестры либо подруги ляжет, а сама гуляет по общественной земле, одна без всякого стеснения, потому что знает - люди, мужики, ее пожалеют. До баб ей дела нет. Небось, не баба ей вчинила - это, чего она и хлопотами не желает назвать. Да, их сестре дай только замуж выйти или так, без мужа, схлопотать, и сей же час из бабьего роду и племени она выходит и до самой смерти старается к мужскому роду примкнуть. Через это и тачки им подавай, и Майами, и оружие, и гашиш. Словом, эмансипе".
Когда тачка выруливает к дому, его жена наблюдает за ними из передней двери. Он в ее сторону не смотрит: и так знает, что должна там стоять, что стоит.
"Да, - думает он с язвительной иронией, заворачивая в гараж, - знаю, знаю я, что она скажет. Мудрено не знать".
Он останавливает тачку; ему не надо оглядываться - и так знает, что жена уже на кухне, уже не наблюдает за ними, просто ждет.
- Ступай в дом, - говорит он; он уже на земле, а женщина вылезает, медленно и все так же вдумчиво, прислушиваясь к чему-то в себе. - Ежели встретишь кого - это Марта. Я выкурю сигаретку и приду.
Он не смотрит, как она идет через двор к кухне. Ему незачем смотреть. Шаг за шагом вместе с ней он подходит к кухонной двери и наталкивается на взгляд женщины, которая смотрит на кухонную дверь точно так же, как смотрела на машину из передней двери. "Знаю, знаю я, что она скажет", - думает он.
Он выкуривает с полпачки Parlament. Потом идет на кухню. Она еще тут - седая женщина - киборг, с неприветливым, суровым, раздражительным лицом, за шесть лет поменявшая три грудных имплантата. Она занята делом. Он на нее не смотрит. Подходит к микроволновке, разогревает пиццу.
- Ее фамилия Ибрагимбекова, - говорит он. - То есть так якобы парня зовут, которого она ищет. Джамшут Ибрагимбеков. По дороге ей говорили, будто он теперь в Калуге. Пришла из самого Питера, - одна и пешим ходом.
Хозяйка не оглядывается. Она возится у стола. Нарезает авокадо.
- Недолго ей так ходить - в Питер свой с прибавлением явится, - говорит она.
- Да небось и к парню этому, к Ибрагимбекову. - Армстидов возится у микроволновки.
Он чувствует ее взгляд на себе - на затылке, на спине, сквозь вылинявшую от пота голубую рубашку Versace.
- У Самсона ей говорили, будто таджик этот работает на вокзале в Калуге.
- И она надеется его там найти. Ждет ее не дождется. И в зале ожидания уж, поди, обстановку завел.
Он не может понять по ее голосу, смотрит она на него или отвернулась.
Он достает пиццу. Нюхает. Кидает в помойное ведро.
- Может, и найдет. Ежели он сбежать от нее думал - ох, и спохватится парень, что оплошал, когда не свалил в свой Душамбе.
А теперь он знает, что она глядит на него: седая, не толстая и не тощая, закаленная, как мужчина, закаленная пластическими операциями, в прочном сером платье, носимом без жалости и заботы, - руки уперты в бока, лицо - как у генералов, разбитых в бою.
- Эх, кобели.
- Что с ней прикажешь делать? Прогнать? Или в сарае положить?
- Кобели, - говорит она. - Кобели проклятые.

Они входят на кухню, жена Армстидова - первой. Она идет прямо к плите. Лина останавливается возле двери. Голова ее ярко-розовая, волосы гладко зачесаны. Даже синий балахон с Майклом Джексоном на ней как будто посвежел и отдохнул.
Она смотрит на хозяйку - та врубает газпромовское пламя, и ожесточенно, с маху, по-мужски набивает кастрюлю пельменями.
- Можно, я помогу? - говорит Лина.
Армстидова не оборачивается. Она свирепо хлопает крышкой.
- Сиди уж. Ногам дай отдых - глядишь, и спина отдохнет.
- Я буду вам очень благодарна, если вы позволите помочь. - Сиди уж. Тридцать лет варю пельмени. Прошло то время, когда мне помощь требовалась. - Она хлопочет у плиты, не оглядывается. - Армстидов говорит, твоя фамилия Ибрагимбекова?
- Да, - отвечает Лина. Тон у нее очень степенный, голос очень тихий.
Она сидит, не шевелясь, руки на коленях неподвижны. Женушка Армстидова на нее
не оглядывается. Она еще занята у плиты. Внимание, которого требуют пельмешки,
не вяжется с той ожесточенной решительностью, с которой их швыряли в кастрюлю.
Внимание к ним такое, словно это дорогие часы, а не пельмешки.
- Стало быть, твоя фамилия уже Ибрагимбекова? - спрашивает Армстидова.
Молодая отвечает не сразу. Армстидова уже не гремит кастрюлей, хотя по-прежнему стоит спиной к Лине. Наконец она оборачивается. Они глядят друг на друга без утайки, наблюдают друг друга: молодая - на стуле, причесана гладко, руки на коленях неподвижны; старшая - тоже замерла, отвернувшись от плиты, седые волосы безжалостно скручены на затылке, лицо
словно вытесано из песчаника. Наконец молодая говорит:
- Я вам сказала неправду. Моя фамилия еще не Ибрагимбекова. Меня зовут Лина
Гроува.
Они глядят друг на друга. Голос хозяйки ни холоден, ни ласков. Он не
выражает ничего.
- Стало быть, хочешь догнать его, чтобы твоя фамилия вовремя сделалась Ибрагимбекова, либо его фамилия сделалась также Ибрагимбекова? Так, что ли?
Лина смотрит вниз, словно разглядывая свои руки на коленях. В ее тихом голосе - упорство. Но и безмятежность.
- Мне ведь от Джамшута обещаний не нужно. Так уж вышло нескладно, что ему пришлось уехать. А приехать за мной, как он задумал, - видно, не получилось. А слово друг другу давать нам незачем. Той ночью, когда узнал он, что должен ехать, он...
- Какой же это ночью он узнал? Когда ты ему про ребенка сказала?
Молодая отвечает не сразу. Лицо у нее невозмутимо, как камень, но без жесткости. В ее упорстве - что-то мягкое, оно освещено изнутри тихим, бездумным покоем, отрешенностью. Армстидова наблюдает за ней. Лина начинает рассказывать, не глядя на хозяйку.
- Он еще задолго до этого узнал, что ему, наверно, придется уволиться.
Только мне не говорил, потому что не хотел огорчать. А когда он в первый раз услыхал, что ему, наверно, придется уволиться, он понял, что лучше уехать, - может, на новом месте скинхеды не будут к нему цепляться и ему будет легче мести. Но все откладывал. А когда уж это самое случилось, откладывать стало нельзя. А скины Джамшута чуть не каждый день прессовали. А он от меня скрывал, не хотел огорчать. А уж когда это самое случилось, нам больше нельзя было ждать. Я ему сама велела ехать. Он сказал, я останусь, если скажешь, пускай его придирается. А я ему сказала - вали. А он все равно не хотел ехать, даже после этого. А я сказала - вали, тормоз. Только весточку пришли, когда сможешь меня принять. Да вот не получилось у него вызвать меня вовремя, как он хотел. Ведь на новом месте устроиться, среди чужих - молодому время нужно. Он-то этого не знал, когда уезжал, не знал, что устроиться - больше времени нужно, чем он думал. А в особенности - парню вроде Джамшута, если он такой живой и компанию любит, и повеселиться, и гашиш, и баб, и ему в компании тоже рады. Не знал, что у него больше времени уйдет, чем он думал, - и сам молодой, и люди льнут к нему, потому что охотник посмеяться и побалагурить, от работы отвлекают, и менты, а ему невдомек, ему людей обижать неохота. Да и я хотела, чтобы он погулял напоследок, - ведь для парня молодого, веселого женатая жизнь - не то, что для женщины: для парня молодого, веселого, укуренного, она ох как долго тянется. Неправильно я говорю?
Армстидова не отвечает. Она разглядывает сидящую на стуле женщину, ее ярко-розовый хайер, неподвижные руки на коленях, кроткое, задумчивое лицо.
- Он уж, верно, послал мне весточку, только она по дороге потерялась. Я ему сказала, что письма от него не жду, - письма-то по-русски писать он не мастер. "Ты мне на трубу скинь, говорю, передай, когда принять меня сможешь. Я буду ждать". Сперва, конечно, - как он уехал, - я немного волновалась, что фамилия моя еще не Ибрагимбекова, а брат со своей семьей не так хорошо знают Джамшута, как я. Откуда им знать? - На лице ее медленно появляется кроткое и радостное удивление - как будто в голову ей пришел ответ на вопрос, о самом существовании которого она до сих пор не подозревала. - Ну, правда, откуда им было знать? А ему сперва надо было устроиться, вся трудность-то на него легла - среди чужих жить, а у меня забот никаких - только ждать, покуда он со всеми заботами и трудностями сладит. А уж после - надо было о ребенке думать, а не о фамилии своей, да о том, что люди скажут. А слово друг другу давать нам с Джамшутом незачем. Там какая-то неожиданность случилась, или, может, менты у него телефон забрали. Так что решила я двигаться и больше не ждать.
- Откуда же ты знала, в какую сторону идти, когда в путь пустилась?
Лина рассматривает свои руки. Теперь они движутся - сосредоточенно бегая по сенсорному экрану iPhone 3G. Робости, смущения в этом нет. Кажется, что это - непроизвольное движение самой задумчивой руки.
- А спрашивала. Джамшут - парень молодой, веселый, с людьми ради гашиша и секса сходится легко и скоро - я и думаю, где он побывал, там люди его запомнят. Ну, и спрашивала. Люди очень хорошо относились. И правда, третьего дня мне сказали на дороге, что он в Калуге на вокзале дворником работает.
Армстидова разглядывает склоненное лицо. Она подбоченилась и наблюдает за молодой бесстрастно, с холодным презрением.
- Думаешь, он там будет, когда ты явишься? Это если он вообще там был. Услышит, что ты с ним в одном городе, и до вечера там усидит?
Потупленное лицо Лины спокойно, серьезно. Ее рука остановилась. Теперь она лежит на сенсорном экране спокойно, словно умерла там. Голос звучит ровно, невозмутимо, упрямо.
- Я думаю, семья должна быть вместе, когда рождается ребенок. В особенности - первый. Я думаю. Господь об этом позаботится.
- Да уж, вижу, без Него не обойтись, - грубо, в сердцах произносит Армстидова.
Армстидов лежит в постели, подперев голову, и смотрит поверх изножья, как она, еще одетая, склоняется под лампой к комоду и остервенело роется в ящике. Она достает металлическую шкатулку, отпирает висящим на груди ключом, вынимает оттуда полотняный мешочек, открывает его и вытаскивает фарфорового петуха со щелью в спине. Когда она опрокидывает и яростно трясет его над крышкой комода, в нем брякают монеты и редко, нехотя выскакивают по одной из щели. Армстидов наблюдает за ней с кровати.
- Ты что это надумала делать с деньгами на лепосакцию?
- Мои деньги - что хочу, то и делаю. - Она наклоняется к свету, лицо у нее сердитое, злое. - Небось жир можно и на тренажере скинуть.
- Ну да, - говорит он. - Заманишь тебя на тренажер.
Нагнувшись внезапно, его жена срывает с ноги туфлю и одним ударом разносит копилку вдребезги. С кровати, рукой подпершись, наблюдает Армстидов, как она выбирает из осколков последние евро, кидает их с остальными в мешочек и с яростной решимостью завязывает его и перевязывает - узлом, тремя, четырьмя.
- Ей отдашь, - говорит она. - Как солнце встанет, вези ее отсюда. Вези хоть до Брянска, если не лень.
- Пожалуй, от Тихоновой Пустыни ее и без меня подвезут, - отвечает он.
Марта поднялась до зари и приготовила завтрак - цыпленка табака. Когда Армстидов сошел вниз, стол был накрыт.
- Поди скажи ей, чтобы есть шла, - велела Марта.
Когда он привел Лину, хозяйки на кухне не было. Замявшись на пороге, - да почти и не замявшись, - Лина окинула взглядом кухню; лицо ее было сложено для улыбки, для речи - заготовленной речи, понял Армстидов. Но она ничего не сказала; заминка даже не была заминкой.
- Есть давай, да поехали, - сказал Армстидов. - Тебе еще порядком добираться. - Он наблюдал, как она ест, - прилежно, с тем же чинным спокойствием, что и вчера за ужином, хотя сегодня оно подпорчено вежливой, слегка нарочитой умеренностью. Потом он протянул ей мешочек. Она приняла его с удовольствием, но без особого удивления.
- Ой, я ей очень благодарна, - сказала она. - Только они мне не понадобятся. Я уж почти добралась.
- Ты возьми все-таки. Заметила небось - если Марта что задумала, ей лучше не перечить.
- Я очень благодарна, - сказала Лина. Она спрятала деньги в сумку, где уже лежало несколько золотых слитков. Машина ждала их. Когда они поехали по дорожке, она оглянулась на дом. - Я вам всем очень благодарна.
- Это она, - сказал Армстидов. - Кажись, моих заслуг тут нету.
- Все равно я очень благодарна. Вы уж попрощайтесь с ней за меня. Я надеялась сама ее увидеть, да...
- Ага, - сказал Армстидов. - Она где-нибудь, наверно, в солярии. Я ей передам.
К забегаловке "Приют монаха" в Тихоновой Пустыни они подъехали рано утром, а там уже сидели на корточках гопники, плевали через обглоданное каблуками крыльцо и смотрели, как она медленно, осторожно вылезает из тачки, держа крокодилью сумку. И опять Армстидов не шевельнулся, чтобы ей помочь. Он сказал:
- Это, парни, Лина Гроува. Ей надо в Калугу. Если кто туда нынче едет и захватит ее, она будет очень благодарна.
В тяжелых пыльных Reebokах она встала на землю.
Посмотрела на него снизу - спокойно, безмятежно.
- Я вам очень благодарна.
- Ну да, - сказал Армстидов. - Теперь, надо думать, ты до города доберешься. - Он смотрел на нее сверху. И, настороженно прислушиваясь к тому, как язык с бесконечной нерасторопностью подбирает слова, молча и быстро думал, едва успевая за мыслью. "Мужик. Всякий мужик. Сто случаев сделать добро упустит ради одного случая встрять, куда его встревать не просят. Прозевает какой угодно случай, проворонит любую возможность - богатства, почета, благого дела, а то и злодейства даже. Но случая встрять не упустит". Потом язык нащупал слова, и он услышал их с не меньшим, наверное, изумлением, чем Лина: "Только я бы не очень надеялся...полагался на...гопоту" - думая: "Не слушает она. Если бы она могла услышать такие слова, не вылезала бы она сейчас из Daewoo Nexia, с пузом своим, да с узелком, да с веером, одна не тащилась бы, в город, которого сроду не видела, не гналась бы за парнем, которого ей вовек не увидеть, которого и раз-то увидеть - оказалось больше, чем надо" "... а если возвращаться будешь этой дорогой, все равно когда - завтра ли, нынче вечером..."
- Теперь, я думаю, все наладится, - ответила она. - Мне сказали, он в Калуге.
Он развернул машину и поехал домой, - сутулый, с выцветшими глазами; он сидел на кожаном сиденье и думал: "Бесполезный разговор. Чужим словам, своим ушам не поверит, как не верит тому, что люди думают вокруг нее вот уже... Четыре недели, - она сказала. Как сейчас не чует и не верит. Сидит там на верхней ступеньке, руки на коленях, а они вокруг на корточках, и плюют мимо нее на дорогу. И не ждет ведь, пока ее спросят, сама рассказывает. По своей воле рассказывает про этого чертова парня, словно ей и нечего особенно скрывать или рассказывать, - даже когда Вайкер или кто из них скажет, что этого парня с вокзала зовут не Ибрагимбеков, а Ибраимбеков. Это ее тоже не беспокоит. А ведь она, пожалуй, еще больше Марты знает, - как она вчера Марте сказала? - Господь позаботится, чтобы все было по справедливости".


Двух вопросов оказалось достаточно. И, сидя на верхней ступеньке, сумку держа на коленях, Лина снова рассказывает свою повесть, с дословными повторами упорной и прозрачной детской лжи, а гопники в кожанках, сидя на корточках, тихо слушают ее.
- Этого парня фамилия Ибраимбеков, - говорит Вайкер. - он уже лет семь работает на вокзале. Почем ты знаешь, что и Ибрагимбеков твой там?
Она смотрит на дорогу, туда, где Калуга. Смотрит спокойно, выжидательно, чуть отрешенно, но раздумья во взгляде нет.
- Наверное, там. На вокзале. Джамшут всегда любил развлечения. Тихая жизнь не по нем. Потому-то ему и не нравилось в Питере. Потому он... мы и решили перебраться - ради денег и развлечений.
- Ради денег и развлечений? - говорит Вайкер. - Да ты когда-нибудь была в Калуге. Дыра, каких поискать. Он дурик, видать, твой парень, если из Питера за развлечениями в Калугу рванул.
Но она, очевидно, не слушает. Она тихо сидит на верхней ступеньке и смотрит на пустую дорогу, за поворот, откуда она изволоком убегает к Калуге. Гопники сидят на корточках у стены, смотрят на ее покойное, безмятежное лицо и думают, - как думал Армстидов и продолжает думать Вайкер, - что на уме у нее мерзавец, который бросил ее в беде и которого она, наверно, больше не увидит - разве что полы его оранжевой жилетки, развевающиеся от бега